Возвращение Ибадуллы - Страница 63

II

В пяти или в шести километрах к северу от городской стены Аллакенда с самаркандского шоссе можно заметить довольно высокую глиняную стену. Над ней густо поднимаются кроны деревьев; в их зелени тонет несколько крыш. К этому владению от шоссе под прямым углом отходит усыпанная гравием дорога.

Пройдя между заболоченными рытвинами, по которым бегают длинноногие кулики, посетитель увидит очень длинную служебную постройку и за ней выйдет на мощеный двор, к высокому одноэтажному павильону, имеющему форму буквы «П». Это деревянное строение под штукатуркой. Его внутреннее убранство рассчитано на то, чтобы поразить посетителя роскошью и красотой: стены во всю высоту закрыты зеркалами.

Эту необычайную идею эмир заимствовал со стороны — по впечатлениям, полученным им в старом Петербурге, где он, вассал империи, как-то побывал не то с визитом, не то с поклоном.

Бывший властитель Аллакенда решил не только повторить у себя «пленительные красоты» Эрмитажа, но и «превзойти пышность всероссийских самодержцев». И на зеркала было наложено деревянное кружево, выполненное знаменитыми узбекскими резчиками.

Странное, нелепое сочетание… Внешне скромный павильон внутри напоминает колоссально-увеличенную игрушечную шкатулку, свидетельствуя об отсутствии у хозяина вкуса, особенно если сравнить этот павильон со старыми памятниками зодчества, которыми так богат Аллакенд.

Но сад действительно богат. В нем много фруктовых деревьев, много соблазнов для любителей сочных вкусных плодов аллакендской земли. Пылкая фантазия и страсть эмира не коснулись сада, он или забыл, или не сумел использовать картины Павловска или Царского Села. Деревья растут так, чтобы им было удобно плодоносить, а людям — собирать урожай. Это не парк, а крупное доходное хозяйство.

Ближе к юго-западному углу глиняной стены, окружающей сад, стоит двухэтажный дом, слитый с малой мечетью. Здесь, под непосредственным благословением бога ислама, раньше помещались эмир и его дворец, — дом носил, конечно, звание дворца…

Прямо от южной двери «дворца» несколько ступенек ведут в большой водоем — хауз. Он глубок и наполняется мутной водой из подводящего арыка. Ветер рябит широкую поверхность хауза, гоняет опавшие листья и не дает отстояться растворенной в воде почве. Вода так мутна, что, опустив в нее кисть руки, человек не увидит концов пальцев.

С двух сторон хауз окружен пустырем, с третьей к нему почти вплотную подходит зелень сада. Здесь среди деревьев сохранилась деревянная вышка. На ней когда-то любил отдыхать последний эмир — Сеид-Алим-Хан, погружаясь в размышления о стеснительной власти русских, о посулах англичан, о дворцовых интригах и об источниках увеличения доходов. С вышки хорошо видны Аллакенд и его ближайшие окрестности. Кроме дальних видов, эмир мог развлечься и ближними, наблюдая, как его рабыни купаются в хаузе.

В свое время все это было воспето продажными поэтами, воспитанными в аллакендских медресе. Доходный фруктовый сад именовался Эдемом, достойным мусульманского владыки. Игрушечный павильон, жалкие дома и другие постройки назывались роскошными, перед ними якобы бледнели дворцы Аллахабада, Дели, Агры, Джейпура. Несчастные невольницы, купавшиеся в грязной воде хауза, который служил и для водопоя животных и для всех хозяйственных нужд, прославлялись как жемчужины среди гурий рая.

Велика сила каждодневно повторяемой лжи… И сегодня еще можно встретить человека, который скажет:

— О Бохасса, бывшая летняя резиденция эмира! Великолепие, величие!

Не так ли было и со многими другими сказаниями о величии разных владык, лживо вплетенными в истинную историю народов?

Теперь в зеркальном павильоне поместился филиал городского музея. Там хранятся произведения узбекских мастеров, возвысивших ремесло до подлинного, самобытного искусства.

Неудобные помещения так называемого «дворца» и другие здания приспособлены под квартиры городских работников.

III

Потихоньку брел Хассан Хамидович Хамидов по спящим улицам древнего священного города. Чтобы не выделяться в темноте, он облачился в темносерый костюм.

В кармане Хамидова притаилась толстая пробирка, тщательно укутанная в вату и шелк; пробирка была заткнута пробкой, пробка залита прочной тугоплавкой смолкой. В другом кармане Хамидов припас кожаные перчатки и шило. Хорошо бы иметь и резиновые перчатки, но для этого следовало зайти в аптеку…

Хамидов боялся своей ноши и все время старался получше ее устроить в кармане. Ему все казалось, что он может споткнуться, упасть и раздавить пробирку. Смерть вылезет из своей хрупкой клетки, и он окажется с ней с глазу на глаз. Что делать тогда?

Сафар сказал название страшного порошка. Трудное слово: натибелин, анитрольбин, ниробалин? Хамидов не мог уж теперь припомнить, да и что толку вспоминать.

«Хорошо живется на свете верующим, как Сафар. Им тепло…» размышлял Хамидов. В трудные минуты он испытывал зависть к тем, кто верил в истины, изложенные в коране. Но у него самого от прошлого оставался лишь скудный багаж случайных суеверий. Он огорчался, если приходилось увидеть первый молодой месяц через левое плечо — это была дурная примета, она означала, что до следующей молодой луны самые дорогие дела, денежные, будут неудачны. Поэтому Хамидов, подобно верующему мусульманину в вечера голодного поста Рамазана, подстерегал узенький серпик и умел бросить на него первый взгляд через правое плечо.